Архив : №24. 15.06.2012

В ИСКУССТВЕ ВСЕМ ЕСТЬ МЕСТО

Пётр Пав­ло­вич Чу­со­ви­тин – скульп­тор, за­слу­жен­ный ху­дож­ник РСФСР, ро­дил­ся в 1944 го­ду в Сверд­лов­ской об­ла­с­ти, уча­ст­ник бо­лее ста де­ся­ти со­вет­ских, рос­сий­ских и за­ру­беж­ных вы­ста­вок. Его ча­с­ты­ми со­бе­сед­ни­ка­ми бы­ли ли­те­ра­ту­ро­вед Ва­дим Ко­жи­нов, по­эты Ана­то­лий Пе­ре­дре­ев и Юрий Куз­не­цов (по­свя­тив­ший Чу­со­ви­ти­ну сти­хо­тво­ре­ния «Ма­с­ка» и «Здра­ви­ца па­мя­ти»), скульп­тор Вя­че­слав Клы­ков и мно­гие дру­гие из­ве­ст­ные лю­ди, уже во­шед­шие в ис­то­рию оте­че­ст­вен­ной куль­ту­ры.

– Пётр Пав­ло­вич, как вы ста­ли скульп­то­ром, как при­шли в эту про­фес­сию?

– У ме­ня не бы­ло ни­ког­да про­бле­мы вы­бо­ра про­фес­сии. Я, сколь­ко се­бя по­мню, все­гда хо­тел быть ху­дож­ни­ком. Пер­вые же мои дет­ские вос­по­ми­на­ния свя­за­ны с тем, что я что-то ри­сую: уг­лём раз­ри­со­вы­вал ба­буш­ки­ну рус­скую печ­ку... Ни­кто во­круг ме­ня не ри­со­вал, один я, и мои род­ст­вен­ни­ки ре­ши­ли, что я бу­ду ху­дож­ни­ком. Я и сам в это по­ве­рил: «Раз взрос­лые лю­ди го­во­рят, на­вер­ное, я обя­зан быть ху­дож­ни­ком». И я все­гда дер­жал­ся за ко­ро­боч­ку с ак­ва­ре­лью, как уто­па­ю­щий – за со­ло­мин­ку. Мои свер­ст­ни­ки хо­ди­ли, до­пу­с­тим, на стан­цию «бом­бить» ва­го­ны. А я шёл пи­сать ка­кие-то пей­за­жи.

Портрет С.Н. КАДИКИНА. 1988

– А как же вы от пей­за­жей пе­ре­шли к скульп­ту­ре?

– Во­об­ще на­до ска­зать, что меж­ду ху­дож­ни­ком и скульп­то­ром раз­ли­чия не мень­шие, а мо­жет быть, да­же и боль­шие, чем меж­ду про­за­и­ком и по­этом. Вы пре­крас­но зна­е­те, что по­эты ред­ко ког­да пи­шут снос­ную про­зу (и на­обо­рот). Лишь бук­валь­но не­сколь­ко че­ло­век (на­при­мер, Бу­нин) оди­на­ко­во сво­бод­но чув­ст­во­ва­ли се­бя в вер­си­фи­ка­ции и в про­зе. Пло­с­ко­ст­ное изо­б­ра­зи­тель­ное ис­кус­ст­во и объ­ём­ное так­же тре­бу­ют со­вер­шен­но раз­ных осо­бен­но­с­тей со­зна­ния и вос­при­я­тия (да­же ка­ких-то раз­ных фи­зи­о­ло­ги­че­с­ких осо­бен­но­с­тей). Че­ло­век, ко­то­рый при­хо­дит на вы­став­ку, не мо­жет од­но­вре­мен­но вос­при­ни­мать объ­ём­ные ве­щи и пло­с­кие. Ему нуж­но по­смо­т­реть сна­ча­ла всю жи­во­пись (все пло­с­кие ве­щи), а уж по­том, ес­ли у не­го ещё ос­та­нут­ся си­лы, он на­чи­на­ет пе­ре­ст­ра­и­вать со­зна­ние и рас­сма­т­ри­вать скульп­ту­ры. Я из­на­чаль­но хо­тел быть ху­дож­ни­ком. В Ека­те­рин­бур­ге я окон­чил ху­до­же­ст­вен­ное учи­ли­ще. До это­го хо­дил од­но­вре­мен­но в три сту­дии, в дет­скую ху­до­же­ст­вен­ную шко­лу, в ху­до­же­ст­вен­ное учи­ли­ще. Моё же по­па­да­ние в скульп­ту­ру – де­ло слу­чая. Учё­ба в Ека­те­рин­бур­ге до ар­мии да­ва­лась мне очень тя­же­ло. Я был че­ло­ве­ком чрез­вы­чай­но са­мо­на­де­ян­ным. Мне ка­за­лось, что рав­ных мне во­об­ще нет и не бу­дет ни­ког­да. Я вёл се­бя за­но­с­чи­во как сре­ди сту­ден­тов, так и сре­ди пре­по­да­ва­те­лей. И ме­ня ста­ли тра­вить, из­го­нять. Всем ста­ви­ли трой­ки или чет­вёр­ки, а мне ста­ви­ли двой­ки. И я эти двой­ки ис­прав­лял... Та­ким об­ра­зом, я сде­лал вдвое боль­ше ра­бот, чем ос­таль­ные мои со­курс­ни­ки. При­чём обо мне го­во­ри­ли так: «Да, спо­соб­но­с­ти есть, при­зна­ём. Но ду­ра-а-а-к!..» Вот та­кая бы­ла об­ста­нов­ка. Ког­да я при­ехал в Моск­ву, я по­шёл в Су­ри­ков­ский ин­сти­тут и уви­дел там гор­ку при­став­лен­ных к сте­не дип­ло­мов. Стал их рас­сма­т­ри­вать. И уви­дел, что я, в об­щем, пря­мо сей­час так мо­гу на­пи­сать. За­чем же мне шесть лет тра­тить на то, что я уже умею?! Толь­ко ра­ди дип­ло­ма? Вспом­нил те из­де­ва­тель­ст­ва, ко­то­рым ме­ня под­вер­га­ли в учи­ли­ще, и по­нял, что ещё шесть лет та­ких же мук я не вы­не­су. И по­ду­мал: «На­до бы мне по­учить­ся то­му, че­го я не умею…» А что я не умею? Я не умею де­лать скульп­ту­ры. В Моск­ве в это вре­мя как раз бы­ла вы­став­ка чеш­ских скульп­то­ров. И я по­ду­мал: «Ну вот, скульп­ту­ра из ме­тал­ла – свар­ка, ков­ка, ли­тьё – это, на­вер­ное, ин­те­рес­но…» И по­сту­пил в Стро­га­нов­ку на Ху­до­же­ст­вен­ный ме­талл. Ока­за­лось, что ме­талл – это сов­сем не скульп­ту­ра. Вер­нее, скульп­ту­ра, но толь­ко от­ча­с­ти: это ка­кие-то ме­да­ли, су­ве­ни­ры, при­зы и т.д. Да, есть и на­столь­ная скульп­ту­ра, но не круп­ная. В об­щем, я пе­ре­вёл­ся уже вну­т­ри ин­сти­ту­та на скульп­ту­ру. А сде­лал я это с по­мо­щью Бе­ла­шо­вой Ека­те­ри­ны Фё­до­ров­ны, ко­то­рой я по­мо­гал в ма­с­тер­ской. Она бы­ла пред­се­да­те­лем Со­ю­за ху­дож­ни­ков СССР, ака­де­ми­ком и мог­ла за­мол­вить за ме­ня сло­веч­ко рек­то­ру. И вот она, по мо­ей прось­бе, по­еха­ла и по­про­си­ла пе­ре­ве­с­ти ме­ня с ме­тал­ла на скульп­ту­ру. Ес­ли бы я по­про­сил пе­ре­ве­с­ти се­бя на жи­во­пись, она бы ска­за­ла, что с та­ким не­го­дя­ем боль­ше не хо­чет иметь де­ло. Ведь с её точ­ки зре­ния, ни­че­го вы­ше скульп­ту­ры не бы­ло и не мог­ло быть. Как бы я мог за­го­во­рить о жи­во­пи­си?! По­ни­ма­е­те, в ка­ком я по­ло­же­нии ока­зал­ся? Так я по­пал на скульп­ту­ру и от­но­сил­ся к ней по­на­ча­лу очень про­хлад­но. Я во­об­ще по на­ту­ре че­ло­век до­б­ро­со­ве­ст­ный: что бы ты ни де­лал, раз взял­ся – на­до де­лать до­б­ро­со­ве­ст­но. И я де­лал. Но ду­ша моя для скульп­ту­ры бы­ла как бы мерт­ва – мне все­гда хо­те­лось за­ни­мать­ся жи­во­пи­сью.

– По­че­му?

– По­то­му что, по­ни­ма­е­те, скульп­ту­ра – это очень кос­ное за­ня­тие. До­пу­с­тим, вам при­шла в го­ло­ву ка­кая-то мысль. Вы мо­же­те тут же взять лист бу­ма­ги, на­ри­со­вать что-то и уви­деть, сто­ит ли во­об­ще тра­тить вре­мя на эту за­тею: взял ка­ран­даш, кра­соч­ки – на­бро­сал, рас­кра­сил. Ес­ли что-то не так, мо­жешь сде­лать дру­гой эс­киз. А по­про­буй­те всё это в скульп­ту­ре! Преж­де чем ле­пить, на­до со­здать кар­кас, по­том всё это вы­ле­пить… Это очень кос­ное за­ня­тие для лю­дей с та­кой край­не не­по­движ­ной пси­хи­кой, как у ме­ня. Скульп­ту­ра бы­ла сов­сем не в мо­ей на­ту­ре, мне нуж­но бы­ло к ней как-то всё вре­мя пре­тер­пе­вать­ся. И я тер­пел. Но в кон­це кон­цов че­рез че­ты­ре го­да ду­ша моя для скульп­ту­ры про­сну­лась, у ме­ня по­яви­лись ка­кие-то «мыш­цы», соб­ст­вен­ные идеи… И ещё мне по­мог­ло вот что. У нас ста­ри­каш­ка один пре­по­да­вал, ев­рей, ко­то­рый ча­с­то рас­ска­зы­вал о сво­ей жиз­ни. И в его рас­ска­зах один эпи­зод весь­ма кор­ре­с­пон­ди­ро­вал с мо­им умо­на­с­т­ро­е­ни­ем. Ока­зы­ва­ет­ся, этот наш Ра­би­но­вич был пле­мян­ни­ком од­но­го круп­но­го ев­ро­пей­ско­го мар­ша­на (тор­гов­ца про­из­ве­де­ни­я­ми ис­кус­ст­ва) по фа­ми­лии Берн­хайм (он по­том и в Аме­ри­ке за­явил о се­бе). И вот он ре­шил в 1925 го­ду сва­лить из Со­вет­ско­го Со­ю­за в Ев­ро­пу, по­то­му что у нас ни ра­бо­ты, ни за­ка­зов не бы­ло. А с дя­дей он за­клю­чил та­кой кон­тракт, что тот ему бу­дет пла­тить в те­че­ние го­да три ты­ся­чи фран­ков, а всё, что он сде­ла­ет в те­че­ние это­го го­да, бу­дет при­над­ле­жать это­му дя­де. Лу­на­чар­ский тог­да охот­но всех вы­пу­с­кал, кто же­лал вы­ехать (ес­ли ты, ко­неч­но, не был ка­ким-то по­ли­ти­ком, ко­то­рый мог из­де­вать­ся в эми­г­ра­ции над со­вет­ской вла­с­тью). И вот он при­ехал в Па­риж к это­му дя­де. «А я, – го­во­рит, – ни­ког­да в Па­ри­же не был! Стал там хо­дить! Там Лувр, Люк­сем­бург­ский сад, Нотр-Дам! Ку­да ни по­смо­т­ришь – кру­гом та­кие скульп­ту­ры, что толь­ко хо­ди и на­слаж­дай­ся! И я при­ки­нул, что все эти лю­ди (ав­то­ры этих про­из­ве­де­ний) бы­ли по за­ра­нее из­ве­ст­ным ге­не­ти­че­с­ким спо­соб­но­с­тям вы­ше ме­ня, – и по здо­ро­вью, и по всем бук­валь­но па­ра­ме­т­рам, по ко­то­рым лю­дей мож­но срав­ни­вать, я им ус­ту­паю. Че­го же мне с ни­ми со­стя­зать­ся?! За­чем же я бу­ду всту­пать в за­ве­до­мо про­иг­рыш­ную скло­ку с эти­ми ве­ли­ка­на­ми?!» Но коль ско­ро до­го­вор за­клю­чён, он снял ма­с­тер­скую, на­шёл на­тур­щи­цу (ка­кую-то пад­шую жен­щи­ну кол­че­но­гую, с си­нюш­ны­ми ко­лен­ка­ми), по­ста­вил на по­ди­ум... «И вот в этот мо­мент, – рас­ска­зы­ва­ет он, – ког­да я на­чал ле­пить, я по­ду­мал, что как бы ни бы­ли ве­ли­ки все эти Ми­ке­лан­д­же­ло, Ро­де­ны, Бур­де­ли, Май­о­ли, я всё-та­ки ви­жу в ней то, что ни­кто не ви­дел, а да­же ес­ли и ви­де­ли, то про­шли ми­мо. А я не прой­ду!» И вот эта его мысль ме­ня ук­ре­пи­ла и да­ла си­лу со­про­тив­ле­ния. Вот этот мо­мент, что в ис­кус­ст­ве всем есть ме­с­то… То же мож­но ска­зать и о ли­те­ра­ту­ре: сколь бы ве­лик ни был Лев Тол­стой, но он не мог на­пи­сать во­об­ще всё, так что­бы вам ос­та­ва­лось толь­ко чи­тать и на­слаж­дать­ся. Как бы ни бы­ли ве­ли­ки ве­ли­кие, тем не ме­нее в ис­кус­ст­ве всем есть ме­с­то, и оно, во­об­ще го­во­ря, весь­ма де­мо­кра­тич­но. Впол­не мож­но со­по­с­тав­лять две раз­ные кни­ги, две раз­ные скульп­ту­ры или кар­ти­ны, да­же ес­ли их вме­с­те на од­ной вы­став­ке не ве­ша­ют. До­пу­с­тим, Ван Гог всю жизнь меч­тал по­ви­сеть в Лу­в­ре не­по­сред­ст­вен­но ря­дом с Пус­се­ном. Ко­неч­но, это бы­ла его не­до­сти­жи­мая меч­та. Но, в прин­ци­пе, вы-то мо­же­те это сде­лать, взяв­ши, ска­жем, две от­крыт­ки – Пус­се­на и Ван Го­га. Так что – всё воз­мож­но.

– Ска­жи­те, а ва­ша пер­вая скульп­ту­ра – это бы­ла вну­т­рен­няя по­треб­ность или за­каз?

– Я во­об­ще по за­ка­зам не мог ра­бо­тать. Мне это очень труд­но да­ва­лось. Ког­да нет за­ка­зов – тя­же­ло, не­из­ве­ст­но, бу­дут ли у те­бя во­об­ще день­ги или они ско­ро кон­чат­ся. А ког­да есть за­каз – ещё ху­же, по­то­му что на­до его де­лать, а де­лать – до то­го не­о­хо­та!

– А с че­го вы на­чи­на­ли?

– Я, ко­неч­но, на­чал за­ка­зы де­лать ка­кие-то га­день­кие. За­ка­зы, ко­то­рые все де­ла­ли. Пер­вый мой за­каз был в Ху­до­же­ст­вен­ном фон­де. Ка­кой-то дет­ский са­дик для блат­ных де­тей за­ка­зал пе­ред вхо­дом на ле­ст­ни­це скульп­ту­ры де­воч­ки и маль­чи­ка. Скульп­тор­ша Ма­ри­на Де­ни­сен­ко, Ге­рой Со­вет­ско­го Со­ю­за, зна­ме­ни­тая свя­зи­ст­ка, сра­зу «схва­ти­ла» де­воч­ку, ну а мне ос­тал­ся маль­чик. Ме­т­ро­вые та­кие скульп­тур­ки. И я сде­лал это­го ме­т­ро­во­го маль­чи­ка. Он сто­ил шесть­сот или во­семь­сот со­вет­ских руб­лей. Но мне это очень всё не по­нра­ви­лось. И я по­том стал де­лать в ос­нов­ном вы­ста­воч­ные ве­щи.

– А в чём осо­бен­ность вы­ста­воч­ных ве­щей?

– Вы сде­ла­ли ка­кую-то ра­бо­ту, при­шли в Вы­став­ком – у вас её взя­ли и в ка­ком-то за­ле по­ста­ви­ли. Тог­да бы­ло пять за­ку­пок: Ми­ни­с­тер­ст­во куль­ту­ры СССР, Ми­ни­с­тер­ст­во куль­ту­ры РСФСР, Мос­ков­ская ор­га­ни­за­ция (Уп­рав­ле­ние куль­ту­ры), Со­юз ху­дож­ни­ков СССР, Со­юз ху­дож­ни­ков РСФСР. Они хо­дят, и ес­ли вы ко­му-то по­ка­за­лись, мо­гут вам пред­ло­жить сдел­ку и ку­пить ва­шу скульп­ту­ру. То есть ма­ло то­го, что вы сде­ла­ли то, что хо­те­ли, так у вас это ещё и ку­пи­ли.

– А что вы хо­те­ли де­лать?

– Ну, вся­кие раз­ные ве­щи. Вот, на­при­мер, я сде­лал Алек­сан­д­ра Ни­ко­ла­е­ви­ча Афа­на­сь­е­ва – со­би­ра­те­ля рус­ских на­род­ных ска­зок, те­о­ре­ти­ка фоль­к­ло­ра. Де­ре­вян­ную скульп­ту­ру. Я её сде­лал без вся­ко­го за­ка­за. Её ку­пи­ли, мно­го экс­по­ни­ро­ва­ли, мно­го пе­ча­та­ли в пе­ри­о­ди­ке. Мно­го пор­т­ре­тов бы­ло у ме­ня. Был та­кой Сер­гей Фё­до­ро­вич Ха­ри­то­нов в Пе­ре­слав­ле-За­лес­ском. Он ос­но­вал ог­ром­ный ден­д­ро­ло­ги­че­с­кий сад с мас­сой вся­ких рас­те­ний. И был в пе­ре­пи­с­ке со все­ми дол­го­жи­те­ля­ми зем­но­го ша­ра, ко­то­рые ему при­сы­ла­ли ка­кие-то се­ме­на. Ког­да я его ле­пил, ему бы­ло око­ло 75 лет, и я ду­мал, что он вот-вот ум­рёт. А он про­жил, бу­ду­чи очень вет­хим, до 94-х, то есть ещё двад­цать лет.

– А ког­да с Юри­ем Куз­не­цо­вым вы ста­ли об­щать­ся, он вам по­зи­ро­вал?

– Я очень хо­тел сде­лать двой­ную ком­по­зи­цию Ко­жи­но­ва и Куз­не­цо­ва. Я эту сце­ну ви­дел, она у ме­ня в го­ло­ве сло­жи­лась. Пред­ставь­те се­бе, что вы идё­те с ка­ким-то хо­ро­шо зна­ко­мым че­ло­ве­ком и вам, до­пу­с­тим, на­до ра­зой­тись. Не в пе­ре­нос­ном, а в пря­мом смыс­ле. Но это рас­хож­де­ние в то же вре­мя име­ет и глу­бин­ный под­текст. Лю­ди как бы на рос­ста­ни: до из­ве­ст­но­го пунк­та они шли вме­с­те, а по­том – рас­хо­дят­ся. Им ка­жет­ся, мо­жет быть, что они рас­хо­дят­ся до за­в­т­ра, а на са­мом де­ле – на­всег­да. Вот это со­сто­я­ние я хо­тел изо­б­ра­зить. Де­ло в том, что Куз­не­цов на мо­ей па­мя­ти всё вре­мя с Ко­жи­но­вым как бы вну­т­рен­не про­щал­ся. Ва­дим, ко­неч­но, ря­дом с ним вы­гля­дел та­ким не­сколь­ко мел­ко­трав­ча­тым че­ло­ве­ком. По­ни­ма­е­те, сам по се­бе, один, он очень да­же и ни­че­го был, весь­ма! А ря­дом с Куз­не­цо­вым как-то всё вре­мя силь­но про­иг­ры­вал, ста­но­вил­ся мень­ше, чем есть. Не знаю, по­че­му... Мы ведь мно­го раз бы­ли втро­ём, и я всё это ви­дел.

– Они оба вам по­зи­ро­ва­ли или кто-то один?

– Они не по­зи­ро­ва­ли во­об­ще, и я их не ле­пил. Я толь­ко вы­ска­зал это на­ме­ре­ние. Но они же та­кие ли­те­ра­тур­ные лю­ди, у них всё вре­мя бы­ло рас­пи­са­но: то им на­до где-то вы­сту­пать, то ехать ку­да-то, то ещё что-ни­будь… А я, в об­щем, за ни­ми сов­сем не го­нял­ся, дол­жен вам ска­зать. Мо­жет быть, зря. Но я по-сво­е­му счи­тал про се­бя, что я то­же ге­ний. По­ни­ма­е­те? И как-то уго­ва­ри­вать ни­ко­го не хо­тел. Ва­дим мне од­наж­ды го­во­рит: «Пе­тя, вот я те­бе даю сло­во, что ты не смо­жешь пой­мать у ме­ня ка­кое-то вы­ра­же­ние ли­ца!» Да я и не со­би­рал­ся сов­сем за ним го­нять­ся! Вот он бе­рёт ка­кой-то жур­нал, где был мой пор­т­рет Ка­ди­ки­на, и го­во­рит: «Ты как-то так уме­ешь сде­лать, что че­ло­век как бы и здесь и сей­час, и в то же вре­мя он уже в веч­но­с­ти…» Я го­во­рю: «Ну вот ви­дишь, и до те­бя до­шло!» Он ду­мал, что он ме­ня по­хва­лил... А то я сам не по­ни­маю, что я де­лаю! Чи­ри­каю, как чи­жик на вет­ке, а тут, де­с­кать, при­шёл ли­те­ра­ту­ро­вед Бе­лин­ский и всё объ­яс­нил… Но я сам се­бе хо­зя­ин, и мне ни­кто не ну­жен. Я не хо­чу ни от ко­го за­ви­сеть. По­ни­ма­е­те?

– А ког­да это бы­ло? Вы хо­те­ли, что­бы они вам вме­с­те по­зи­ро­ва­ли или по­рознь?

– Нет, мож­но и по­рознь. Это бы­ло в са­мом на­ча­ле на­ше­го зна­ком­ст­ва. Где-то, мо­жет быть, го­ду в 1984. Тог­да я ещё не ос­тав­лял этих на­дежд. Я хо­тел сде­лать рос­то­вые пор­т­ре­ты. У Куз­не­цо­ва рост 1,83, а у Ва­ди­ма 1,74 (я с их слов го­во­рю). Но, в об­щем, ни тот ни дру­гой не жаж­да­ли та­ко­го двой­но­го пор­т­ре­та. Вро­де бы близ­кие лю­ди, но как-то… я ви­жу, что они не от­зы­ва­ют­ся. А че­го я бу­ду на­си­ло­вать…

Автор в работе над образом ГЕННИНА

– А нель­зя ли бы­ло сде­лать это по­ти­хонь­ку без их осо­бо­го же­ла­ния?

– Вы зна­е­те Ва­сю Обо­ту­ро­ва? Он был од­но вре­мя пред­се­да­те­лем Во­ло­год­ской пи­са­тель­ской ор­га­ни­за­ции, кри­тик, та­кой ху­дой, су­хо­ща­вый. Вот он од­наж­ды при­шёл ко мне в ма­с­тер­скую, я его здесь по­са­дил на по­ди­у­ме и на­чал ле­пить. А он пья­ни­ца и не мо­жет си­деть – на­чал па­дать. Я его раз схва­тил – он сел, ещё раз – он опять ва­лит­ся… В об­щем, ле­пил я его в об­щей слож­но­с­ти ми­нут пят­над­цать. По­том при­шлось мне его взять, взва­лить на се­бя и уло­жить спать. И вот кто бы ни при­шёл, кто его знал, все го­во­рят на скульп­ту­ру: «О, Ва­ся Обо­ту­ров!» То есть я мо­гу вы­ле­пить че­ло­ве­ка по­хо­жим за пят­над­цать ми­нут, но... Вот Ана­толь Франс по­зи­ро­вал Бур­де­лю трид­цать де­вять, ка­жет­ся, се­ан­сов. Бур­дель, ко­неч­но, мог бы сде­лать его и за пят­над­цать ми­нут, но ле­пил по­че­му-то трид­цать де­вять се­ан­сов. По­че­му? Ког­да я де­лал в Ека­те­рин­бур­ге мо­ну­мент Та­ти­ще­ву и де Ген­ни­ну, я то­же го­во­рил на­чаль­ни­кам (мэ­ру го­ро­да, гу­бер­на­то­ру Рос­се­лю), что мож­но, ко­неч­но, сде­лать и за три дня, но это бу­дет не па­мят­ник ос­но­ва­те­лям го­ро­да, а Дед Мо­роз со Сне­гу­роч­кой. По­ни­ма­е­те? Вот До­на­тел­ло – ве­ли­кий скульп­тор, ги­гант Воз­рож­де­ния – по­че­му-то ле­пил Гат­та­ме­ла­ту че­ты­ре го­да. По­че­му? Он мог бы сде­лать его за че­ты­ре дня или за че­ты­ре ме­ся­ца. Зна­чит, он что-то при этом ду­мал? Но ни­ко­го это не ин­те­ре­су­ет, сколь­ко ты де­лал, в ка­ких об­сто­я­тель­ст­вах. По­ни­ма­е­те, в ка­ком по­ло­же­нии на­хо­дит­ся скульп­тор? Это всё ка­са­ет­ся и двой­но­го пор­т­ре­та Ко­жи­но­ва с Куз­не­цо­вым. Я бы мог сде­лать... Но ста­ли бы они хо­дить, по­зи­ро­вать? Ско­рее все­го, нет. Я ви­дел, что они не на­ст­ро­е­ны, не на­ст­ра­и­ва­ют­ся, не по­ни­ма­ют за­да­чи.

– Есть ощу­ще­ние, что у нас в об­ще­ст­ве как-то не­до­оце­ни­ва­ют ра­бо­ту скульп­то­ров.

– Да, ес­ли по­яв­ля­ет­ся ка­кой-то ро­ман, на­при­мер «Се­ва­с­то­поль­ская стра­да» Сер­ге­е­ва-Цен­ско­го, сра­зу го­во­рят: «Сер­ге­ев-Цен­ский на­пи­сал «за­ме­ча­тель­ный ро­ман» или, на­обо­рот, «Сер­ге­ев-Цен­ский в сво­ём ро­ма­не что-то упу­с­тил» и т.д. То есть у всех на ви­ду фа­ми­лия пи­са­те­ля. Ког­да же скульп­тор де­ла­ет мо­ну­мент, про­сто со­об­ща­ют: «От­кры­ли та­кой-то мо­ну­мент, при­шло на­чаль­ст­во, раз­ре­за­ли лен­точ­ку» и т.п. А кто де­лал этот мо­ну­мент – это как бы и не важ­но. По­ни­ма­е­те? Вот раз­ни­ца. А ес­ли взять то­го же, на­при­мер, Пе­т­ра Пер­во­го... Ведь Пе­т­ра Пер­во­го мож­но ре­шить со­вер­шен­но по-раз­но­му! С од­ной сто­ро­ны, Миш­ка Ше­мя­кин, ко­то­ро­го хва­лил Ли­ха­чёв, и, с дру­гой сто­ро­ны, до­пу­с­тим, Фаль­ко­не. Вот раз­брос! У каж­до­го есть ка­кой-то ав­тор­ский взгляд на Пе­т­ра. При этом все де­ла­ют вид, что это всё не­су­ще­ст­вен­но и ни­че­го не зна­чит. Вот ес­ли Су­ри­ков на­пи­сал «Бо­я­ры­ню Мо­ро­зо­ву», то все го­во­рят, что тут глав­ное не бо­я­ры­ня Мо­ро­зо­ва, а Су­ри­ков. Су­ри­ков пред­ло­жил вот та­кую ин­тер­пре­та­цию дан­но­го эпи­зо­да рус­ской ис­то­рии. Вот ког­да скульп­ту­ра при­об­ре­тёт та­кой же глу­бо­ко пер­со­на­ли­с­тич­ный ха­рак­тер…

– А Вя­че­слав Клы­ков глу­бо­ко пер­со­на­ли­с­ти­чен или это плод кол­лек­тив­но­го тру­да?

– Ну как вам ска­зать. И то и то. Вот я ча­с­тень­ко гу­ляю по Ва­гань­ков­ско­му клад­би­щу. Там есть над­гро­бие пей­за­жи­с­ту Ни­ко­лаю Ми­хай­ло­ви­чу Ро­ма­ди­ну. Си­дит маль­чик, за ним де­ре­во, на де­ре­ве ког­да-то ви­сел этюд­ник (по­том этот этюд­ник бом­жи ото­дра­ли и сда­ли в утиль). Пред­по­ла­га­ет­ся, что маль­чик (быть мо­жет, юный Ро­ма­дин) сел у де­ре­ва и за­ду­мал­ся. И я ви­жу по ру­ке, что это де­лал не Клы­ков. Счи­та­ет­ся, что Клы­ков, но я ви­жу, что это не так. Клы­ков – это уже бренд. А сра­бо­та­ла фа­б­ри­ка. Мо­жет быть, это Ан­д­рюш­ка ле­пил, его сын. Мо­жет быть, ещё кто-то. У не­го там це­лая ор­да все­воз­мож­ных по­мощ­ни­ков. И он на­би­рал за­ка­зы, с ко­то­ры­ми сам лич­но за­ве­до­мо спра­вить­ся не мог. Но ес­ли они плы­вут, че­го же не брать? Так де­лал бы не толь­ко он. Мно­гие так де­ла­ли во все вре­ме­на. Ко мне при­хо­ди­ли лю­ди и спра­ши­ва­ли: «Клы­ков хо­чет взять па­мят­ник на Про­хо­ров­ском по­ле. Как вы счи­та­е­те, удач­ный ли это вы­бор – дать ему этот за­каз?» Я го­во­рю: «Ну что вам ска­зать? Пред­ставь­те се­бе: Ми­ке­лан­д­же­ло про­жил 89 лет, он был бас­но­слов­но пре­дан скульп­ту­ре – ни­че­го кро­ме скульп­ту­ры не знал и знать не хо­тел. И вот до­сто­вер­но из­ве­ст­но, что за 89 лет он сде­лал со­рок фи­гур. А у Клы­ко­ва на Про­хо­ров­ском по­ле этих фи­гур сто пять­де­сят. Я его спро­сил: «Сла­ва, за сколь­ко же ты это сде­ла­ешь?» Он го­во­рит: «Ну, го­да за пол­то­ра…» Так как вы счи­та­е­те, что это бу­дет?» Вме­с­те с тем Клы­ков ведь впи­сы­вал­ся в те со­ци­аль­ные об­сто­я­тель­ст­ва, ко­то­рые во­круг не­го су­ще­ст­во­ва­ли. На­чаль­ст­во не хо­чет ждать двад­цать лет. Оно не мо­жет ждать. На­чаль­ст­во ско­ро пе­ре­из­бе­рут, и при­дёт дру­гое.

Од­на­ко он, я дол­жен вам ска­зать пря­мо, при­над­ле­жал к лю­дям, ко­то­рые уме­ют слу­шать. Ког­да ему го­во­ри­ли по-дру­же­с­ки: «Сла­ва, это та­кое гов­но!», он слу­шал и мог ис­пра­вить. У не­го, как и у боль­шин­ст­ва ху­дож­ни­ков (не толь­ко скульп­то­ров), об­ра­зо­ва­ние бы­ло на­го­во­рен­ное. Ведь вся­кое спе­ци­аль­ное об­ра­зо­ва­ние тре­бу­ет ог­ром­ных за­трат вре­ме­ни. До­пу­с­тим, пи­а­нист дол­бит кла­ви­ши, и ему про­сто не­ког­да чи­тать. И в ри­со­ва­нии, и в скульп­ту­ре – то же. По­это­му ес­ли око­ло ху­дож­ни­ка ока­зы­ва­ет­ся об­ра­зо­ван­ный че­ло­век, ко­то­рый мо­жет ска­зать что-то дель­ное, он слу­ша­ет во все уши. И Клы­ков очень хо­ро­шо это знал, по­ни­мал и да­же сам про­во­ци­ро­вал на ка­кие-то та­кие бе­се­ды.

– Вы сейчас дружите с историками. С ними интересней общаться, чем с художниками или писателями?

– Мне интересно. Хотя в их кругу тоже хватает ревности. У них есть свои гадюшники.

– Пётр Пав­ло­вич, рас­ска­жи­те в за­клю­че­ние, к ка­ким скульп­тур­ным ра­бо­там вы об­ра­ща­лись в по­след­нее вре­мя? Ка­кие у вас пла­ны?

– Я уже три го­да не об­ра­ща­юсь к скульп­ту­ре. За за­ка­за­ми не го­ня­юсь, не ищу их, а мне их в свою оче­редь ни­кто не пред­ла­га­ет. Хо­тя я бы мог сде­лать что-то. Вот, на­при­мер, в Ель­це (вы зна­е­те, это очень ли­те­ра­тур­ный го­род) жи­вёт не­кий пред­при­ни­ма­тель по фа­ми­лии Кри­ку­нов. У не­го есть сын. Сын – ис­то­рик, за­щи­тил (по его сло­вам) док­тор­скую дис­сер­та­цию. И он, ра­зу­ме­ет­ся, зная от­лич­но ис­то­рию го­ро­да Ель­ца, зная, что там од­но вре­мя ра­бо­тал Ва­си­лий Ва­си­ль­е­вич Ро­за­нов и что со­хра­нил­ся дом, где он жил со сво­ей су­пру­гой и тё­щей, ре­шил по­ста­вить во дво­ре это­го до­ма пор­т­рет­ную го­ло­ву Ро­за­но­ва. В том чис­ле и для то­го, что­бы не сло­ма­ли про­сто этот дом, что­бы скульп­ту­ра его как бы за­щи­ща­ла. И он по­про­сил ме­ня сде­лать эту го­ло­ву. «Толь­ко, – го­во­рит, – де­нег у ме­ня ма­ло. Хоть мой отец и пред­при­ни­ма­тель, но он по­мо­га­ет хо­ру ба­бу­шек и т.д.». Я не­множ­ко по­со­про­тив­лял­ся, но в ито­ге сде­лал ему эту го­ло­ву за пят­над­цать ты­сяч руб­лей. Про­хо­дит ка­кое-то вре­мя – он по­яв­ля­ет­ся опять. Го­во­рит, что там жил ещё Ин­но­кен­тий Хер­сон­ский, ко­то­рый во всех сло­ва­рях пред­став­лен круп­ней­шим бо­го­сло­вом пер­вой по­ло­ви­ны двад­ца­то­го ве­ка. Этот Ин­но­кен­тий Хер­сон­ский по­ми­мо то­го, что был вы­да­ю­щим­ся бо­го­сло­вом, был ещё и че­ло­ве­ком боль­шо­го лич­но­го му­же­ст­ва: от­пе­вал и при­ча­щал за­щит­ни­ков Се­ва­с­то­по­ля во вре­мя Крым­ской вой­ны. И вот я, по прось­бе это­го Кри­ку­но­ва, сде­лал ме­мо­ри­аль­ную до­с­ку Ин­но­кен­тию Хер­сон­ско­му. Он от­лил её в брон­зе и раз­ме­с­тил на хра­ме, где Ин­но­кен­тий слу­жил во вре­мя сво­е­го пре­бы­ва­ния в Ель­це. Го­во­рят, го­ро­жа­не все очень до­воль­ны, об­ще­ст­вен­но­с­ти нра­вит­ся. А за­пла­тил он мне за неё с боль­шим скри­пом пять­де­сят пять ты­сяч руб­лей. Хо­тя да­же по са­мым скром­ным рас­цен­кам эта ра­бо­та сто­ит сто двад­цать пять ты­сяч (это низ­ший пре­дел). Вот так.

Беседу вёл Евгений БОГАЧКОВ

Поделитесь статьёй с друзьями: